Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)
— Не мы выбираем, выбирают нас!
На следующий день в театре все было как обычно, за исключением небольшого происшествия. После утреннего спектакля «Сомбреро» нужно было быстро разобрать декорацию, представлявшую из себя некий домик на сваях. Филипп с электриками убирал фонари с авансцены, а вечно пьяный, пропахший немытым телом монтировщик Мишка Балин пытался единолично скантовать домик с куриных ножек. Филипп как раз подошел к подножию сооружения, когда Мишка таки сковырнул трехсоткилограммовую конструкцию с опоры, и она медленно стала падать прямо на склонившегося Филиппа.
Он не услышал, а почувствовал неладное.
Стоявшая напротив старшая по цеху Валька, по кличке Зубило, только рот успела открыть в нераздавшемся крике, когда Филипп оттолкнулся и прыгнул в сторону, абсолютно точно зная, что должен это сделать именно в эту секунду. Стена домика накрыла фонарь, который Филипп так и не успел забрать. Все вокруг застыли от неожиданности, а затем крикливая Валька схватила тяжеленный осветительный прибор и бросилась за нерадивым монтировщиком с криком:
— Ты что, идиот? Ты же его мог убить!
— Не мог! — улыбаясь взял Валюшку за руку Филипп. — Не мы выбираем, выбирают нас.
Старшая испуганно взглянула на Филиппа и приложила руку ко лбу потенциального сумашедшего.
Мишка исчез, и его не могли найти больше часа. После этого он провел три дня в запое и объяснил это «страшным нервным расстройством от испуга». В театре вновь поставили вопрос о его увольнении, но работать было некому, и Мишку Балина предупредили в очередной, сто тысяч семьдесят первый раз, о том, что в следующий раз его уволят. Все в театре возмущались и обсуждали опасность, которой подвергаются праведные и непьющие жрецы сцены рядом с такими пьянчужками. Полное спокойствие сохранял только Филипп. Он отмахивался от всяких разговоров на эту тему и вслушивался в тихий голос, так и не смолкавший в его башке: — Звезды и мир созданы ради праведников, но не могут звезды править праведникам, как низкий не может быть высоким. Звезды управляют народами, населяющими грешную землю: Стрелец — управляет Персией, Козерог — филистимлянами, Дева — европейскими народами, а Скорпион — потомками Ишмаэля. Смотри, названия знаков Зодиака свидетельствуют о силе влияния звезд. Они влияют на наш мир, начиная с шести дней Творения, и мир находится под их управлением, но все же есть над ними высшая власть Всевышнего, Благословен Он, и Он выбрал месяц и День Суда, когда Он взвесит и грехи, и заслуги людей. Знающий это не может обратить знание в злато и пищу свою, но может видеть путь свой от начала и до встречи с Ним. Не может он открыть свое Знание никому, не причинив беды себе самому, но может сохранить себя, обращая Знание во благо и образы, радостные глазу Всевышнего.
Ну никакого отношения не имел какой-то Мишка Балин к столь серьезным вопросам.
Глава восемнадцатая. Гражданский долг
Филимон давно подметил одну постоянную особенность своего персонального календаря: все самые крупные неприятности в жизни случались накануне его дня рождения. Болезни, аварии, всякого рода неприятные инциденты — все это научило его простому и незыблемому правилу: накануне персональной даты не высовывать нос из норки, никуда не ездить, не выпускать спектаклей и отказываться от самых выгодных гастролей и поездок. Но, видимо, именно поэтому, повестку с требованием явиться в Центр подготовки для сдачи экзамена на гражданство ему вручили накануне 17 ноября. Если учесть, что незадолго до этого Филимон окончательно распрощался с театром, где продолжалась вакханалия вокруг места Главного, то все укладывалось в традиционную схему черной ноябрьской полосы.
Центр оказался невзрачным грязноватым зданием районного военкомата, где после осеннего набора в армию молодых граждан Украины, собирали для обработки всех, кто только собирался стать гражданином страны. Курсы военной подготовки для всех мужчин, не достигших сорокалетнего возраста были обязательными, если только не было медицинских противопоказаний. Мудрые и предусмотрительные эмигранты запасались всевозможными справками от врачей и купюрами из домашних сундучков и в большинстве своем, после нескольких часов медкомиссии и краткой лекции по истории вооруженных сил Украины, благополучно возвращались в тихие благоустроенные квартиры.
Филимону не на что было рассчитывать — ни денег, ни справок у него не было. Анжела предлагала даже продать свою квартирку, чтобы собрать средства на взятку, но Филимон находился в странном состоянии: он лишь улыбался и не переставал повторять, что от судьбы не спрятаться. Он абсолютно равнодушно отнесся к вопросительным взглядам докторов и к совершенно непрозрачным намекам на пожертвования в Фонд Ветеранов Чернобыльской аварии. Он последовательно прошествовал по всем кабинетам, сдал кровь на анализ, прошел всевозможные тесты, послушно открыл рот и развел руками ягодицы — и в результате оказался в числе трех идиотов, которые были призваны на реальную военную подготовку. Одного из новобранцев отправили в воздушно-десантные войска, так как он был вице-чемпионом мира по прыжкам из стратосферы, второго, техасского ковбоя, направили в козацкую сотню имени гетмана Мазепы, ибо он только и грезил вновь оказаться верхом на кобыле, а с Филимоном все решилось случайно. В списках частей, где был недобор новобранцев, на первом месте оказался полк внутренних войск, куда и был благополучно приписан отставной мушкетер. Ему дали двадцать четыре часа на личные нужды, приказали коротко постричься и ждать дома представителя учебного центра.
Дома Филимон, первым делом, уселся за компьютер. Он проплатил пачку счетов, скопившихся в его компьютерном банке, не обнаружил никакой новой почты и хотел уже выключить электронного секретаря. Фил так и не понял, что подтолкнуло его открыть папку с записями, однако он сделал это. Бегло прочитав последние страницы, он перенес всю информацию на малюсенький лазерный диск и удалил папку из памяти компьютера. Диск и пожелтевшие листки писем он уложил в пакетик и засунул в коробку со всякой хозяйственной дребеденью. Коробку он оставил на Большой Житомирской, а сам отправился в Анжелкину квартиру, где собирались друзья на его торжественные проводы.
Анжелка плакала и собирала в дорожную сумку всякие необходимые вещи. Пришли дружбаны и уселись за стол: пили водку, не пьянея, и бесплатно раздавали умные советы. За окном мела неожиданно ранняя метель, и когда в дверь ввалился присыпанный снегом прапорщик, то все поняли, что ехать, все же, надо. Пока Филимона общими усилиями обряжали в военную форму, прапорщик с удовольствием «принял стакан на грудь». Закусив икоркой, он заметил, что Филимон забыл постричься, распорядился немедленно исправить этот пункт, а заодно выпил и второй стаканчик «за здоровье хозяйки дома».
Анжелка взяла ножницы и, как могла, укоротила неуставную прическу мужа. Обмундирование было маловато, сапоги издавали невероятный скрип и смрад, и Филимону казалось, что сейчас его вызовут на сцену к началу какого-то спектакля о войне. Но его вытолкали не на сцену, а к совершенно реальному кузову грузовика, и только здесь он прижал к себе мокрое от слез и снега лицо Анжелки и тихо но внятно произнес:
— Мне кажется, что я только сейчас начинаю понимать, как я тебя люблю. И знаешь почему?
— Не знаю, — шмыгнула носом жена.
— Потому что я тебя жутко ревную! — сделал страшные глаза Филимон и рассмеялся. — Смотри, мне выдадут в армии автомат, и я перестреляю всех твоих театральных ухажеров!
— Дурак, — улыбнулась Анжелка, — на всех у тебя патронов не хватит.
Ее поцелуй долго не сходил с его окоченевших губ, хотя все тело превратилось в подобие ледышки уже через полчаса езды. За городом ветер усилился, и Филимон вынужден был скрючиться в углу кузова, где его все равно доставал пронзительный холод. Когда машина подъехала к расположению учебного центра, то Филимон подумал про себя, что может быть и погорячился с приступом фатализма. Он спрыгнул в небольшой сугроб и долго не мог распрямиться, чтобы последовать в спасительную дверь штаба. Но прапорщику было тоже прохладно, и он пинками затолкал Филимона в теплое помещение.
Первое, что увидел перед собой Филимон, это здоровенную красную рожу, под ушами у которой поблескивали капитанские звезды.
— Это что за таракан? — грозно спросила морда у прапорщика. — Почему усы не сбрил? Усы рядовым положены только в козацких сотнях!
— Артист, — пан капитан, — доложил прапор и развел руками, — кому только в голову взбрело.
— О, точно! — вдруг осклабился капитан. — Я же тебя по телевизору видел!
Его облик изменился, и перед Филимоном уже было совершенно нормальное удивленное лицо крупного мужика в военной форме.
